Родичи - Страница 73

К оглавлению

— Поэтому я тебя и помню.

— А что ты еще помнишь? — спросила девушка, ощутив какой-то почти мистический ужас.

Студент Михайлов лег на кровать, подложив под белокурую голову руки с удивительной красоты пальцами.

— Я помню Розу.

— Кто это?

— Мы с ней ехали в поезде… Она умерла…

— Как это?

— Наш поезд попал в катастрофу…

— Она для тебя что-то значила?

— Все, кого я помню, для меня что-то значат.

Вера некоторое время больше ни о чем не спрашивала, оба молчали.

А потом она собралась с силами.

— Можно к тебе?

Он ничего не ответил, но девушка вдруг ощутила такую жаркую, пахнущую корицей или чем-то еще волну, изошедшую от него; все ее тело обволокло словно паутиной, и Вера кошкой, ступая мягко, опустилась на краешек кровати, а потом змеей заскользила к его бледному лицу, к слегка алеющим губам… Лизнула языком нежно и вдруг укусила страстно.

От неожиданности он открыл рот, впуская ее розовое жало, которое заметалось внутри, отыскивая белые зубы, небо со вкусом крови.

Руки студента Михайлова ожили, длинные пальцы погрузились в девичьи волосы, и Вера, теперь слегка царапаюшая грудь студента, вдруг почувствовала всю чудовищную силу его мужественности. Джинсы сзади с легкостью треснули по шву, прорвалось шелковое белье, и он вошел в ее лоно с первобытной силой.

Она застонала от перемешанной боли и страсти, потеряла ощущение времени и пространства, а затем взлетела в высокое небо с пылающим солнцем, и не ее бабочка была виновницей сего полета…

А потом они просто пролежали весь вечер и всю ночь и лишь изредка говорили.

— Ты еще помнишь? — спрашивала девушка.

В ответ его рука находила девичьи пальцы и сжимала их легонько.

— Вера, — шептал он.

После этого она плакала, стараясь делать это тихо, почти бесшумно, но казалось, что он слышит, как бегут слезы по шелку ее щек, стекая к ключицам и образуя в ложбинке маленькое озерцо.

Она знала, отчего плачет, и он знал о том, посему ничего не говорил, не старался ее успокоить словами, просто трогал губами мочку ее розового ушка и выдыхал весенним воздухом…

А утром, как обычный мужик, он ушел на репетицию, не взяв ее с собой. Просто сказал, что оплатил номер до премьеры, и она может оставаться в нем столько, сколько захочет…

Следующей ночью он не пришел.

Они с вечера сидели с Ахметзяновым в крохотной комнатке гостиницы «Звездочка» и пили хороший жасминовый чай.

— Мне Алик сказал, что она шлюха! — между прочим заметил патологоанатом. — Кстати, жасминовый чай лучше не мешать с сахаром.

— Может быть, — согласился студент Михайлов, размешивая в стакане рафинад. — Мне нравится.

Ахметзянов так и не понял, к чему относятся слова будушего Спартака, к девушке или к чаю, а потоку решил уточнить.

— Вы гений, почти звезда Большого театра, а в будущем и мирового! Мне кажется, нужно быть избирательным в своих связях! Ну что это, в конце концов, звезда мирового балета и проститутка! Никуда не годится!

Студент Михайлов выплеснул в мусорное ведро сладкий «жасмин».

— Согласен с вами, лучше без сахара. — Господин А. заварил себе новую щепоть чая и смотрел, как чаинки, напитываясь кипятком, медленно оседают на дно стакана.

— Может быть, это не мое дело, конечно! — Ахметзянов взял пальцами кусок сахара, помочил его в чае и захрустел громко, так что в люстре зазвенело эхом. — Но, извините, всякая там инфекция, клофелин… Все это может испортить нам премьеру…

— Зачем вы съели землянику?

— Что? — осекся патологоанатом.

— Вы съели частицы душ невинно убиенных.

— Чушь какую-то мелете!

— Я понимаю, по простоте душевной, — улыбнулся господин А.

— Чушь, еще раз говорю!

— Вам виднее, — не стал дальше спорить студент.

После этого небольшого диалога они наслаждались чаем молча, затем и спать легли, не пожелав друг другу спокойной ночи…

Под утро Ахметзянов проснулся от необычного шума в гостинице и, не обнаружив студента Михайлова в кровати, заволновался…

Надо отметить, что волнения прозектора были совсем не напрасны, его интуиция подсказывала, что произошло нечто из ряда вон выходящее. И он был абсолютно прав.

В три часа ночи в окошко их номера еле слышно постучали. Точнее, поскреблись… Проснулся только студент Михайлов. Прежде чем открыть глаза, он уже знал, кто царапается и по чью душу.

Он сел в постели, коротко взглянул в окно и, увидев сверкающие глазки, стал скоро одеваться.

Вышел из номера почти бесшумно, без верхней одежды, лишь в брюках да извечном своем черном свитере под горло.

По хрустящему снегу обошел гостиницу с тыла и встретился с ним.

Он стоял с улыбающейся рожей, держа на плече рельс.

— Пы-гы! — Незваный гость гортанным смехом поприветствовал господина А. и облизнул огромным языком щеки.

— Зачем вы здесь? — спросил студент Михайлов, слыша, как раскачивается на холодном ветру бледный фонарь.

— Инстинкт, — прошипел пришелец.

— Зачем вам рельс?

— Для надежности.

— Что вы собираетесь делать?

— Инстинкт подскажет.

Арококо Арококович, а это был он, свалил с плеча рельс и установил его в вертикальном положении, после чего опять осклабился.

— Ну что ж, — отреагировал студент Михайлов, закатывая рукава пуловера.

— Инстинкт так инстинкт! Хотя мне кажется, я знаю, про что идет речь!

— Конечно, — прохрипела рожа. — Вы все и всегда догадливы были!

После сих слов Арококо Арококович ухватил рельс двумя руками и изготовил его наподобие дубины.

— Может быть, поговорим? — предложил студент Михайлов, но тут же осекся. — Хотя о чем нам говорить!.. Начинайте!..